Александр Привалов
Il amaro stile nuovo *
На прошлой неделе исполнилось бы 60 лет Иосифу Бродскому, человеку частному. Когда Бродский умер, я решился печатно заявить, что великая русская поэзия, начавшаяся с Пушкина, завершилась — если на её месте что-нибудь и возникнет, то что-нибудь совершенно иное. Заявление, конечно, даже для некролога резковатое — сегодня я не взялся бы его доказывать. Но и отрекаться от него не стану: что там творится в сегодняшней русской поэзии — для меня дело тёмное, но наблюдения за общественной жизнью этот резкий тезис косвенно подтверждают. Вот и поговорим не о поэзии, а о жизни.
Говоря предельно кратко (и потому, увы, слишком для столь тонкой материи однозначно — без массы напрашивающихся оговорок), меняются силовые линии, вдоль которых сходятся умонастроения мыслящей части российского общества. Прежнее поле идей можно почти без натяжки связать с именем Пушкина, нынешнее, если угодно, — с именем Бродского. В последнем случае, разумеется, куда менее определённо: Бродского-то ещё ни одному поколению школяров в головы не вбивали; причинно-следственной связи нет, налицо только ассоциации. Договоримся так: Пушкин в огромной степени предопределил царствовавший почти два века стиль мышления — Бродский предвосхитил стиль воцаряющийся.
Пушкин был человек исторического действия, человек общественный и, бесспорно, человек государственный. Он воспринимал Россию как находящийся в процессе становления гигантский государственный организм — и себя как сознательного делателя в этом историческом процессе. Это мировосприятие и стало основным на все последующие эпохи. Не в обиду солнцу русской поэзии будь сказано, но возьмите хоть хнычущую революционность интеллигенции начала века, хоть пустопорожнюю трескотню «строителей коммунизма», хоть кухонное фрондёрство шестидесятников — на всех них, как ни крути, ясно видна печать именно такого взгляда на мир — в указанном смысле (и обычно только в нём!) пушкинского.
Бродский же был человек подчёркнуто отдельный: с того, что он — «человек частный, и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавший», он начал свою Нобелевскую лекцию. «Если искусство чему-то и учит, то именно частности человеческого существования». История — в том числе её срез «здесь и сейчас», то есть современные общество и государство — суть лишь ещё один аспект реальности: как климат, как ландшафт. Новости из этой сферы бытия могут быть лишь заведомо второстепенными: «Как там в Ливии, мой Постум, или где там — Неужели до сих пор ещё воюем?» — попробуйте вообразить подобную фразу у Пушкина. Какое бы то ни было историческое делание при таком мировосприятии не то чтобы невозможно, но не может оказаться принципиально важным, не может определять ни ценности человека (если, разумеется, речь не идёт о кровопийстве — но это ведь вырожденный случай), ни даже его судьбы.
Не мудрено, что единственный, кажется, раз в жизни взявшись написать злободневную чисто политическую вещь — пьесу «Демократия!», — Бродский оказался на голову ниже себя самого, сотворив памфлетик среднеогоньковского уровня.
По Бродскому, государство и общество в лучшем случае могут не мешать, не добавлять в жизнь частного человека имманентного ей трагизма; в России же — традиционно добавляют. Поэтому Бродский, по его же словам, в предпочтении частности бытия зашел «довольно далеко — и, в частности (хорош каламбур! — А. П.), от родины».
Нынешним ценителям частности нет необходимости уезжать из России — во всяком случае, пока нет. Они большей частью и не уезжают, занимая свою, необычную доселе для нашего отечества, позицию прямо в его пределах. Государства (да, по чести сказать, и общества) они большей частью искренне не замечают, а если замечают, то как заведомо враждебную, но неинтересную силу — вроде дождя со снегом. Ново в этой позиции то, что — в отличие и от «лишних людей» прошлого века, и от «внутренних эмигрантов» советской поры, и от «римлян периода упадка» любых стран и эпох — во всех прочих отношениях, помимо общественно-политического, они чрезвычайно активны и часто удачливы. Большинство из них, полагаю, не очень-то знают Бродского, но неизменное предпочтение частности бытия у них — будто у него списанное. Разница же заключается в том, что Бродский — прав (большой поэт всегда прав), а они, размножившись, окажутся виноватыми.
Пока таких людей сравнительно немного, так и Печорины с Онегиными тоже не дивизиями ходили. Не это важно. Важно, что они имеют серьезные шансы войти в моду. Их число будет расти — это ведь замкнутый контур: чем больше мыслящих людей сознательно отстраняется от государственной и политической жизни, тем менее привлекательной становится эта жизнь, тем большая доля неглупых и активных граждан пополняет ряды сознательных или бессознательных абсентеистов — и так далее.
И если эти новые индивидуалисты будут-таки определять общественную атмосферу ближайших лет, то особого добра ждать трудно. Государственность-то у нас на подъеме — какой она подымется, очень зависит от позиции активных мыслящих людей. Или от их отказа иметь позицию. Бродский, видимо, о том и говорил: «Входят Мысли О Грядущем в гимнастёрках цвета хаки…»
* Горестный новый стиль (ит.)